Форма входа
Читем онлайн Берлин — Москва — Берлин - Анатолий Азольский
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
…Возраст не тот, годы сказываются, а то бы я принял ваше приглашение, на лекционное турне я не рассчитываю… что?.. да?.. об этом стоит подумать… еще кофе?.. Да, да, сейчас продолжу… Так вот, ушли они, Клаус и Роберт, а я проворочался всю ночь, я вставал не раз, смотрел в ночной Берлин, засыпал, вздрагивал, вставал, — нет, нет, не на меня намекали мои шефы, я был уже староват для акции мирового значения, мне пошел сорок пятый год, я не умел ни прыгать с парашютом, ни стрелять в подброшенную монету, ни закладывать мины под мосты, но я же был и единственным, только я мог найти человека, о котором говорили Клаус и Роберт, идея-то, кстати, родилась в воображении Клауса, более приземленный Роберт был зато силен в тактике, обработка всех деталей операции доставалась ему, он и посвятил меня — Клауc при сем помалкивал — еще в одну особенность намечаемой акции: она должна быть не просто одноразовой — это понятно, тут не надо разъяснять, повторить покушение никто не позволит, но и совершиться как бы экспромтом, как бы невзначай, ни одно ведомство не должно о ней знать, ибо совсем недавно провалилась тщательно разработанная операция такого же направления. Всесторонне подготовленный агент был отправлен за линию фронта, снабжен специально сконструированным оружием и — провалился, едва оказавшись в расположении Красной Армии, впустую были хлопоты трех ведомств, служебное расследование еще не закончено, еще полетят головы, но кое-что Роберт выложил из своего портфельчика, лежавшего в чемодане под швейцарской снедью; что было в портфельчике — я изучил, на что ушел час. Роберт и Клаус варили кофе да посматривали в Карлейля, и по прошествии часа я указал двум разведчикам, какие ошибки совершили разработчики неудавшейся операции, и самая главная ошибка в том, что нельзя было немцам поручать задание такого масштаба, уж очень они пунктуальны и преисполнены сознанием ответственности, из-за чего тотально не доверяли агенту, русскому. При подготовке и подгонке его они сделали, кажется, все, чтоб тот провалился, обложили проверочными ловушками, психику измотали, подсунули ему радисткой заагентуренную бабу, его же любовницу, тем самым связав ему руки, еще более глупо поступили, когда экипировали агента, — оружием выбрали миниатюрную реактивную ракетную установку, прикреплялась она к руке, в испытании и доработке снарядика участвовали десятки людей; радиоперехват установил, что советская разведка осведомлена о полигонных испытаниях этого фаустпатрона, надо бы отменять операцию, но ответственность, ответственность, кто же признает себя дураком, а идиотизмы дальше пошли косяком, достаточно сказать, что исполнитель выбрасывался за линию фронта в реглане того образца, что принят в Красной Армии, и такого кожаного реглана почему-то среди трофеев не нашли, шили реглан в частном рижском ателье, о котором доподлинно было известно: среди портных — подпольщики. Агентам придали мотоцикл с коляской, куда вмонтировали рацию, такой груз требовал посадки самолета, причем до самого последнего момента неясно было, а что делать с летчиками, если самолет будет поврежден и ему не удастся взлететь, самолет же, вот уж дурость немецкая, выбран был специализированной конструкции, готовили его к вылету тщательно, то есть опять с привлечением людей, которые на учете, на одного человека трое учитывающих; и одно полезное обстоятельство извлек я из портфельчика Роберта: тот исполнитель, имя которого ждут от меня, ни на кого рассчитывать не должен, только на себя, мы натянем тетиву лука, а стрела сама должна вонзиться в цель, управляя собственным полетом, имя же этого человека, вся предыдущая жизнь которого была подготовкой к решающей стадии существования, имя его…
Нет, не сразу сказал я Клаусу и Роберту, что есть у меня такой человек, что я подумал о нем в тот момент, когда зашуршали у подъезда шины «хорьха», память о нем вросла в мякоть полушарий — о человеке этом я слышал в лагере, а потом и на пересылке; было это в году эдак тридцать девятом, увидел же я его в сорок втором, на Украине, меня послали туда разбирать склоку, возникшую из-за умопомрачительного по комизму обстоятельства, вам, джентльмены, полезно будет услышать эту историю, вы ведь посиживали в библиотеках и корпели в архивах. Заключалась история в том, что люди Розенберга, эти воры от культуры, решили вывезти в Германию один архив с документами грандиозной исторической важности, но когда глянули, как эти документы содержатся, в каких условиях, то пришли в ужас. Большевики ведь бастарды, а бастарды до помешательства ненавидят любые документальные свидетельства своей незаконнорожденности, прошлое для них — повивальная бабка, что помогала плоду покидать отнюдь не царственную утробу, они всю историю до октября перечеркнули бы жирным крестом и все архивы свалили бы в общий костер, но в бастардах еще и подсознательное преклонение перед законным наследником, который когда-нибудь да погонит их с трона, потому-то кое-что и сохраняется; что же касается упомянутых мною архивов, то разъяренные немцы арестовали всех музейных работников и готовы были расстрелять их за преступное отношение к культурным ценностям, тут-то и обратились ко мне не сами арестованные, а профессора из Веймарa и Берлина, через Клауса, тот — Роберту, словечко того оказалось действенным, меня и послали в музей. В ресторане для немцев я и встретился с обер-лейтенантом Рымником, о котором надо было говорить с самого начала, с того момента, когда вы спросили меня, он вам нужен, господа, он — Антон Иванович Рымник, фамилию его немцы сперва писали, как Римник, а потом уж совсем по-ихнему — Римнек. Представьте себе маленький украинский городишко, сильный немецкий гарнизон, ресторан, входит среднего роста офицер, китель сшит не просто ладно, а с налетом изысканности, у классного портного, и что сразу обращало внимание — ноги, не сами ноги, мужские ноги в отличие от женских, а расстановка их при ходьбе, манера тела утверждать себя на поверхности земли, опираясь на безотказные, мощные, пружинящие конечности; при некоторой массивности фигуры походка казалась легкой, почти воздушной, но поступь свидетельствовала: этого человека с места не столкнуть, его и не согнуть, он, падая, всегда мягко опустится на землю, выпрямленным, стреляющим с обеих рук, их тоже следовало бы отметить: нормальные человеческие конечности, но очень хваткие, обер-лейтенант мог бы не хуже обезьяны прыгать с ветки на ветку, висеть на них, раскачиваться… Превосходные психофизические данные, не мог я не восхититься ими. Мой собеседник, кисло наблюдавший за мною, язвительно промолвил, что офицер-то русский, фамилия его Римник, я бровью не повел, глаза — к тарелке, чтоб скрыть волнение, я вспомнил об Антоне Ивановиче Рымнике, уголовнике высочайшей квалификации, мы разминулись с ним на красноярской пересылке, его прогнали этапом сутками раньше, спустя же неделю по всему конвойному маршруту прошла весть о его побеге, очередном побеге, и пока я шел путем отца к Тунгуске, только и слышно было о Рымнике. Я напитался поразительными сведениями о нем, рассказывали те, кто врать не мог, и еще до Минска, до Кенигсберга, до украинского городка узнал я и понял, какой талант резвится на российских просторах, такие рождаются раз в столетие. И надо ж было судьбе, перед которой Рымник преклонялся, надо ж было року, фатуму, провидению отвлечься от своих прямых обязанностей в тот момент, когда в провинциальном цирке на истертой попоне юная шпагоглотательница родила мальчонку, которому лет бы на пятьдесят раньше закричать, стал бы тогда мальчик последним великим авантюристом планеты, а он прозябал с рождения в цирковой семье; циркачи объединены в одну семью, Антоша умел делать все, что вытворяли его братья и сестры, дядьки и тетки, и выделывал все с некоторым перехлестом, талант его не знал меры, а уж подначить, разыграть, выдать себя за другого не из-за денег или добычи, а ради смеха, это для него распустяшное дело; и неизвестно, на чем сфокусировались бы его дарования, если б не замели его в домзак за какое-то словечко на манеже, четырнадцать лет не помеха, но отмерили ему по-божески: три года, в эшелон — и на Соловки, где тогда, если верить молве, не жизнь была, а вольница, Антоша до них не доехал, сбежал, он вообще не умел подчиняться чужим, свои же — это цирк, его и ловили там, сколько бы ни бегал, а убегал он самыми невероятными способами, и промышлял тоже с фантастическими изысками, если уж воровал, то в особо крупных размерах, если наносил экономический ущерб, то исчислялся он миллионами, угнал ведь однажды вагон с мануфактурой, и во всех дерзких акциях — буффонада, потеха, Антона Рымника не оставляла мечта о цирке, куда рвался, где все так мило; дед вместе с Чинизелли основывал в Петербурге цирковой бизнес, и Антон не столько очищал сейфы и кошельки, сколько разыгрывал сцены на манеже, — нет бы ему пройти с наганом по вагону-ресторану да побросать в сумку отобранные портмоне: такой вариант представлялся ему скучным, Антон изображал работника НКВД, настигающего банду фальшивомонетчиков, предлагал пассажирам в ресторане проверить все купюры, нет ли среди них поддельных, и забирал их на экспертизу… Вот какой человек вошел в ресторан украинского городка, я узнал от собеседника, что делает Рымник здесь, потом, по возвращении, сообщил Роберту, какая феноменальная личность служит в пятом отделе, но тот не заинтересовался. Теперь же, когда я Клаусу и Роберту выложил эту кандидатуру, они ошеломленно смотрели друг на друга, как это прошляпили такую дичь, птицу такого полета, где у них были глаза, уши, кое-какие справки о Рымнике я навел, еще больше разузнали мои шефы, окрыленные надеждой. Рымник, оказывается, был в Берлине, совсем рядом, отлеживался после ранения, последний год он провел в Югославии, война для него стала продолжением гастролей, четвертым или пятым актом пьесы, занавес все не опускался, в войне Антон нашел себя, он уже куска хлеба не мог прожевать без ощущения сладости риска, опасности, когда нервы напряжены ровно в той мере, чтоб не перебирать, как в довоенных игрищах, через край, показал он себя в Югославии отлично, и если б не славянское происхождение, то на кителе его давно бы болтался еще и крест с дубовыми листьями; но не награды восхитили моих шефов, а неизвестное мне достоинство Рымника, его феноменальное умение стрелять, попадая в цель, из любого положения, при любой видимости, из любого оружия, искусство это всегда было при нем, мать его, помнится, показывала доверчивой публике фокус: духовое ружье прикладом к щеке, дуло смотрит за спину, в вытянутой руке зеркальце — и бывшая шпагоглотательница лупит по шарикам, видя их отраженными в зеркальце. Во все годы разбоев и побегов стрелять метко нужды не было, уроки матери вспомнились там, в Югославии, пистолет так обхватывался рукой, что становился неотъемлемым от тела, такой же частью тела, как глаза, лоб, подмышечная впадинка, и как нельзя было изогнуть направление взгляда, так и невозможно было отклонить пулю от той точки, в которую вонзался нацеленный глаз. И Рымник показал нам всем свое искусство, поднялся на второй этаж особняка, в пригороде Берлина, мишень в половину человеческой фигуры мы поставили на первом этаже. Антон, стоя спиной к окну, сделал внезапное сальто, ногами оттолкнулся от стены, вылетел в раскрытое окно, опустился на землю, успев пуля в пулю всадить в мишень обоймы двух пистолетов разных марок, затем мгновенным прыжком достиг стены и оказался в мертвой зоне, со второго этажа его не достать уже ни пулей, ни гранатой, — нет, я все-таки подозреваю, что Антон еще эмбрионом тренировался в утробе с крохотным пистолетиком в сморщенном кулачке… Особняк этот мы покинули, нашли скромненькую загородную виллу, обнесенную ажурно-решетчатой изгородью, два без малого гектара земли, лес, невдалеке психиатрическая больница, принадлежала вилла другу Клауса, секретарю посольства в Монтевидео, гараж был, бомбоубежище, где и отстреливал Рымник пистолет особой марки, не для него специально изготовленный, — мы учли провал парочки на мотоцикле, — а случайно найденный в Льеже, в музее оружия, калибр девять миллиметров, пули пришлось брать от другого пистолета, никаких официальных заказов, никакого грифа «секретно», вообще ни одного документа не написано, не напечатано, не оглашено и тем более не разглашено; как все это делалось — не знаю, техническая часть операции возлагалась на Роберта, мне же надо было заглянуть в душу Рымника, убедить, снять колебания, представить убийство И. Сталина рядовой операцией, мало ли людей, мол, убивают на войне, вот и этого надо шлепнуть — с такого примерно пассажа и начал я беседу с ним, а он переспросил: «Кого? Кого?..» — и, вновь услышав о Сталине, покачал снисходительно головой, придумают же люди… Он очень мне понравился при первом контакте, улыбающийся, серые спокойные глаза, та же памятная мне походка никогда не падающего человека, руки, которые не видны, то есть они есть, но что в них и как они действуют — это не замечается, располагающая к себе манера держаться, слабые люди такого человека бояться не будут, а сильные не осмелятся потревожить, остальные же доверятся ему, и, когда наши руки соединились в пожатии, мне в этом мире стало спокойнее. Антон Иванович казался человеком из нейтральной страны, где ни бомбежек, ни светомаскировок, ни боевых маршей по радио, ни сводок, ни уже вплетенного в сознание всех немцев страха перед неминуемым концом, бывший артист и налетчик с детства знал, что падение с высоты и ушибы, неудавшиеся номера и сорванные трюки — более чем убедительный повод для того, чтоб улыбкой приветствовать публику и посылать ей воздушные поцелуи, настоящий артист покидает арену с гордо поднятой головой. Антон Иванович Рымник ее и покидал в декабре сорок четвертого, когда Роберт привез его ко мне в пансион, хорошо чувствуя, что жизнь его пошла насмарку; предстоял последний полет под куполом, без лонжи, с неминуемым падением, русские вздернут на виселице, если американцы не сделают это раньше, он им крупно насолил, пристрелив в Триесте кого-то из их миссии, об англичанах и говорить нечего, он с ними сталкивался в Греции, французы в счет не шли, немцы из него все выжали, и если такого, как он, ненужного свидетеля еще не устранили, то только потому, что времени на него не оставалось. Да, прекрасно держался, превосходно выглядел, но глаз-то у меня верный, я видел: уже погас, уже на грани истощения, про буффонады и розыгрыши не помнит, похолодала душа его, но что-то теплилось еще, на мою русскую речь он отреагировал полупрезрительным поджатием губ, биографию мою принял, однако, хорошо, а когда узнал, что я в Брянске видел его семью, его цирк, то глянул на меня со скрытым вопросом, а как ты, мол, из этого бедлама будешь выбираться, и я пожал плечами, сам недоумевая, стоит ли прыгать с тонущего корабля, если море полно акул и до любого берега не доплыть, — так не лучше ли, сказал я, пустить пулю не себе в лоб, а в Сталина, и он вновь переспросил: «В кого, кого?..» Подали голоса Клаус и Роберт, сидевшие в сторонке, эти знали, как нужны артисту аплодисменты, и служебно-деловым тоном сообщили: в Европе — пятьдесят миллионов стреляющих мужчин, но только один из них способен выполнить то, о чем его просят, сама история вопит, сама Европа умоляет Рымника заступиться за нее, спасти ее от Сталина… Неожиданное препятствие обнаружилось, Сталин так вознесен был над Рымником, что тот не видел его, а угадывал по смутным очертаниям покоящееся в небе божество, надо было подтянуть верховное существо поближе к Антону, чтоб тот разглядел его, и я приступил к снижению образа, сказал, что вождь советского народа и продолжатель дела Ленина всего лишь грузин, да еще из той паскудной породы людишек, что в любой нации подвергаются насмешкам, что все, кто знал Сталина с детства, помнят о мелких подлостях этого кинто, мать не уставала его колотить за разные проделки, отец неизвестно кто, несчастный ребенок, на ногах по шестому пальцу, скрытен и мстителен, кое-какая поэтичность юношеской натуры давно исчерпалась эксами, нападениями на почти безоружных людей, в начале же так называемой революционной деятельности — подозрительные связи с полицией, их, возможно, и не было вовсе, но вся логика поведения указывает на то, что либо охранка выбрала его для будущего сотрудничества, либо сам он коснулся порога предательства, но даже если ни того, ни другого не было, то сам Иосиф Сталин внутренне, подлостью характера в любой момент мог стать провокатором, и, будучи позднее членом партийных и государственных органов, он вел себя так, словно с минуты на минуту ожидал губительного для себя письма, появления вдруг человека, перст которого воткнется в него, предателя, в таком вот ожидании существовал он и существует; вокруг него когда-то обретались люди, во многих отношениях лучше его, порядочнее, есть такие и сейчас, из-за мыслей о собственном убожестве Иосиф не мог не научиться смотреть на себя глазами этих людей, и то, что эти глаза видели, вынуждало его уничтожить этих людей, чтоб глаза их навечно закрылись; умерщвление стало потребностью, под любым предлогом из жизни изгонялись те, кто мог проницательно глянуть на хитрого и мстительного грузина, ну а то, что весь мир считает от рождения или опыта принадлежащим Сталину, то есть ум, искусство властвования и прочее, это все черты исторического процесса, его результаты, уже неотделимые от личности, мыльный же пузырь, вздутый эпохой, разросся до необъятных размеров и не лопается только потому, что никто не догадается проткнуть его пальцем, тем самым, который нажмет на спусковой крючок, и пуля наконец-то оборвет зло, покарает палача миллионов, существо, предвосхитившее всю мерзость национал-социализма, давшее ему символы, и лозунги, и систему власти, и не уничтожить Сталина — значит сохранить еще на пятьдесят, на сто лет несчастную, нелепую, смертоносную советскую власть в том виде, в каком она ныне существует, убить его — это поставить на его место другого, который в любом своем человеческом варианте окажется чуточку получше Сталина, что уже есть выигрыш, при новом властителе будущие отношения с союзниками претерпят кое-какие благоприятные изменения, хоть какая-то часть человечества заживет не в страхе… «А мне-то что? — возразил Рымник с натянутой усмешкой. — Где моя личная выгода? Где гарантия безопасности?» Ответили — квалифицированно — Клаус и Роберт, разговор, сказали они, сугубо мужской и абсолютно честный, предмет слишком серьезен для того, чтоб хитрить, обманывать или давать опрометчивые обещания, но они сделают все, чтоб, во-первых, Рымник все-таки остался жив и на свободе, а во-вторых, они согласны удовлетворить его разумные претензии к ним, если такового не произойдет, и в интересах самого Рымника операцию готовить в полной тайне, четыре человека — те, которые сидят за этим столом, — знают о покушении, никто больше не должен посвящаться, поэтому ответ на их предложение Рымник обязан дать в ближайшие часы, ни с кем не советуясь, сейчас все четверо поедут отсюда в предместье, в снятый особняк, там Рымнику дадут время на обдумывание, пусть сам, без принуждений решит исторический для мира вопрос: убить или не убить, быть или не быть… Антон прервал их, спросив отчужденно, насмешливо, а как поступят с ним, если согласия он не даст, уж не честным ли словом его удовлетворятся, на что Роберт суховато заметил: абвер уже в подчинении Кальтенбруннера, у них и у Рымника общий хозяин, но в данном случае предложение делается не от имени Имперского управления безопасности, а носит приватный характер; три человека, на свой страх и риск, просят четвертого выполнить их частное поручение, о каких-либо санкциях за непослушание и речи нет, либо они ударят по рукам, либо с миром разойдутся… «Хорошо, едем», — поднялся Антон, а я собрал кое-какие свои вещички, включая Карлейля, и продолжили разговор в особняке, поев и выпив, Клаус вновь намекнул на вознаграждение, и Рымник задумался, стал на бумаге чертить какие-то загогулины, потом вывел цифру, сумму, очень значительную, превышающую возможности саксонцев, да еще на анонима в швейцарском банке, и на лицах шефов отразилась неловкость покупателей, смущенных тем, что товар на витрине ой как нужен, а денежек — кот наплакал, а выглядеть ой как хочется богатенькими, — это вот смятение лавочников перед витриною берлинского универмага и увидел Антон Рымник, усмехнулся, по-русски обратился ко мне, очень серьезно спросил: эти-то — что за люди?.. И я ответил, что люди эти, немцы, со сверхзадачей, им уже начхать на Гитлера, на Гиммлера, на всех, им больно за немцев, попавших в тот переплет, в каком не одно уже десятилетие живут русские, они боятся, что красноармейский сапог вытопчет их нацию, немецкий народ они спасают; Клаус и Роберт, поднявшиеся из-за стола в момент, когда Рымник заговорил по-русски, посовещались и в некотором замешательстве сообщили: они могут вознаградить Рымника суммой, в пять раз меньше той, на которую он рассчитывает, и я по-русски подтвердил это Антону, — небогатые люди, сказал я о шефах, к тому же все операции с недвижимостью запрещены, Клаус мог продать имение умершей супруги, но кто сейчас его купит. «И я тоже небогат!» — отпарировал Рымник, но, кажется, неплатежеспособность работодателей уверила его в реальности и честности предложенного, кое-какие колебания еще сохранялись, и тут я нанес решающий удар: сказал, что у него, Рымника, есть и личные поводы не оставлять Сталина живым. Иосиф убил всю семью его, отец помер в лагере, мать тоже кантуется там… «Я знаю», — опустил голову Антон, а я продолжал: «Калинкиных помнишь?» Он вздрогнул: что с ними? Я выдержал паузу, Калинкины — это труппа лилипутиков, самое больное место Антона. «Расстреляны!» Он помертвел: за что? За то, ответил я, что они маленькие, что они лилипуты, что японцы тоже низкорослые, вот и решили в НКВД, что Калинкины — японские шпионы, взяли их на гастролях цирка во Владивостоке всех, самого Калинкина расстреляли сразу, остальных утопили вместе с баржой. «Бедные мои дети…» — прошептал он, потому что лилипутики всегда были его детьми, он в цирке за ними присматривал, он был судьей во всех ссорах Калинкиных, он был отцом их и строгим воспитателем, и гибель их, изуверский силлогизм НКВД, каким заражена была вся Россия, потряс его, он уже дал ответ молчанием, погружением в свою боль. Утром сказал, что начнет подготовку после того, как пятьдесят тысяч долларов окажутся в распоряжении женщины, имя которой ему известно, женщину же надо переправить в нейтральную страну, и пусть она даст ему весточку: все, мол, в порядке — только тогда он приступит к операции… Боюсь, джентльмены, вам известна эта женщина, от нее могла истечь информация, выключите поэтому ваш диктофон, дайте мне освоиться с тем, что она жива… что?… уже нет… мир ее праху, успела все-таки перед смертью наябедничать…
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Берлин — Москва — Берлин - Анатолий Азольский бесплатно.
Похожие на Берлин — Москва — Берлин - Анатолий Азольский книги
- Заложники - Григорий Покровский - О войне
- Лишний - Анатолий Азольский - О войне
- Затяжной выстрел - Анатолий Азольский - О войне
- Окурки - Анатолий Азольский - О войне
- Афганский «черный тюльпан» - Валерий Ларионов - О войне
- Направить в гестапо - Свен Хассель - О войне
- Направить в гестапо - Свен Хассель - О войне
- Штрафники вызывают огонь на себя. Разведка боем - Роман Кожухаров - О войне
- Москва за нами - Николай Внуков - О войне
- Штрафники штурмуют Берлин. «Погребальный костер III Рейха» - Роман Кожухаров - О войне