Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слушатели (по-местному всех обучающихся зовут «школярами» или «слухачами») – это толпа брутальных волосатых личностей, в которых постоянно играет адреналин, режущие матерную правду, любители наслаждений, замешанных на могучем влечении к тугрикам, ставшем духовным состоянием. Засевшие с детства представления наглухо закрывали подлинные состояния сознания, если таковые были. Поражало буйство их жизненной силы, как в первые дни рождения планеты. Они могли зарезать, или полюбить до самозабвения. То и дело затевали драки, нередко используя короткие шпаги, висевшие у всех на поясе. На уроках рисования они не терпели овалы, и рисовали только углы.
Отдельной группой держались эмансипированные крашеные девицы, ожидающие чего-то. У большинства в глазах я видел волнующую близость с мужчинами, замужество и тревожное состояние предстоящей участи женщин – родов, и гордую недоступность для мужского мира существ, прилетевших из нежных эмпирей. Это контингент Аспазии.
Могла ли у таких зародиться страсть к познанию?
Наладилась учеба в подготовительной бурсе при Академии. Там набралось достаточно юных оборванцев, неохотно отпущенных рыбаками – подкормиться.
Мозги у маленьких гуннов были как у наших, современных детей (хотя их спартанское детство заканчивалось в 12 лет), потому что быстро впитывали те достижения духа, которые им давали. Могу поклясться, их представления становились непохожими на средневековые. Как же быстро можно переделать живое существо, помещенное в иную, высшую среду! Правда, гуннская матерная правда способна усваиваться быстрее.
Однако они на первом же занятии стали палить в меня кусочками хлебного мякиша из тростниковых трубочек, которые у всех бурсаков были в карманах. Меня, смахивающего с лица тесто, подмывало взять ремень. А лучше, поставить на учительский стол пулемет. Наверно, я был бездарным учителем.
Но с ними было проще. Я вспомнил мою бедную умершую трехлетнюю дочку, которая делала пальчиками с ай-падом все, что нужно. Ребенок каким-то образом понимает то, что сложно для взрослых, мгновенно вникает в хитроумные задумки изобретателей «планшета», то есть более приближен ко всему новому.
В моих сказках о будущем они находили что-то, что воспринималось как естественное. Когда я вдохновенно рассказывал детям о будущем, они не то что верили, а как будто знали то, что знаю я. В них рождалась новая культура, неизвестная гуннам.
После пожара остались прежние преподаватели, профессóре, как их называли, – лучшие академические умы на Острове. Они впервые у нас получали жалованье, из средств покровителя Либерала и оплаты учебы богатыми прогрессивными родителями учеников.
Летописец, профессóре по бранным словам, не оставивший нас в горчайшие дни после пожара, исправлял язык юных матершинников, выразителей непосредственной правды с помощью мата, увлекал образностью самовитого гуннского слова, читал лекции по средневековью. Ученые монахи из бывшей обители старца Прокла читали лекции по основам христианского гуманизма, физическому и химическому устройству божественного мира, и латыни – прародительнице языков.
Эдекон учил творческому труду на практике, в садах Академии. Хотел внушить школярам благоговение перед великим замыслом Экополиса, читал стихи, которые, впрочем, радостно отложив лопаты и топоры, слушали завороженно.
Аспазия беседовала об искусстве. В сознании не должны застревать случайные убеждения, они должны выходить из души, мучительно выстраивающей систему мировоззрения. Это она позаимствовала у меня и незаметно присвоила.
Ее театр продолжал погружение наивных душ в ужасы рока, и внушал стойкость в его сжимающих челюстях. Появилась и новая трагедия. Ее смысл был уже направлен на иное – поиски себя, то есть открытие в себе близости и доверия к миру, способных не только защитить, но и сделать счастливым.
Я считался главным профессóре философии и астрономии, предсказателем-футурологом, хотя на моей родине, учась в школе и институте, из-за рассеянности все запоминал поверхностно. Мои беседы были о будущем, футурологии.
Несмотря на мои предчувствия, мы не думали о том, что нам грозит, и безоглядно продолжали ломать каноны преподавания. Престижным считался русский и латинский языки. Мы простодушно отбросили сам принцип обучения – обезьяньего заучивания канонов – текстов Аристотеля, Аверроуса и других, на которых зациклилась церковь, формул и текстов разных дисциплин, что неизменно вело на дорогу зубрежки и страха палочного контроля в виде экзаменов. Убрали ординарное (обязательное) образование, заменив его на экстраординарное (необязательное).
Не использовались существующие учебники – зачем? Особенно история. Люди пишут ее, чтобы повторять те же ошибки, потому что история всегда ангажирована. Нельзя создать единый учебник в средневековом обществе, где действуют одни вожди и полководцы, занятые вытаскиванием друг из-под друга лакомых кусков, манящих богатствами и возможностью влияния. Для меня та история правильна, которая улавливает боль рождения новой эпохи, ясно открывающейся при взгляде из космоса. Мы создавали историю семей слушателей, которая складывалась в некую правдивую историю гуннов.
Студенты не изучали какие-то определенные науки. Мы решили обучать не «семи свободным искусствам»: грамматике, риторике, диалектике (умению мыслить), музыке, арифметике, геометрии, астрономии, философии натуральной, моральной и метафизической. Учили с помощью этих искусств. То есть, предметы оставались, но синтезировались в одну проблему: «Кто – здесь?», «Зачем – мы?», «Куда мы идем?».
Я понимал обучение так: оно состоит в переходе за горизонт привычных представлений, за ними уже нет ни отдельных дисциплин, ни кропотливого заучивания, а только творческий поиск, горькие провалы или радости открытий. Тогда все направления науки и культуры будут освоены семимильными скачками.
Вот только как открыть фонтан в беспривязных юнцах?
Основным был диспут, где применялся не привычный метод доказательств pro et contra, sic et non (за и против, да и нет), а метод, так сказать, озарения. Чтобы достигнуть прозрения, применялись разнообразные «уловки» для вхождения в суть проблем. Забывались различия между магистрами и школярами, искали истину вместе.
Экзамен был только устный, для определения достигнутого духовного уровня студента, не цепляющегося намертво за букву в страхе наказания.
Принцип диспутов и бесед в рощах Академии имел исторический шанс. Такой вид обучения был знаком со времен Платона, еще не так давно система свободных диспутов существовала в обучении гуннов. Споры сопровождались криками до хрипоты, пинками и кулачными драками, до ненависти противоборствующих сторон, и даже преподаватели могли получить по морде. При этом над головой густел черный дым матерной правды. Так, что мы были в струе их преподавания, правда, древнего, еще не вытесненного рамками государственной идеологии.
Учение облегчалось тем, что у наших школяров не было никаких убеждений. Наиболее благоприятное состояние их мозга – постоянный отдых. Утомительное это занятие – настоящая работа мысли, напряженно думать над сложным текстом, из которого возникают догадки и озарения. В общежитии они распевали студенческую песенку, которую перевел Летописец:
Сладко нам безумие!
Гадко нам учение!
Юность без раздумия
Рвется к развлечению!
Быстро жизнь уносится,
Предана учению!
Молодое просится
Сердце к развлечению!
Правда, были старательные – смиренные зубрилы, держащиеся в стороне от слишком рискованной компании.
Глядя на безумных школяров, я понял, почему неискоренима палочная система обучения и экзаменов наподобие ЕГЭ в моем мире. В истории не было другого способа добиться результата, кроме порки. Ибо чертова природа не дала сознанию дара изначальной ясности и энергии познания. Неужели это неизбежно – традиция учить, идущая еще с древних времен Рима, средневековых зубрежек или китайских «чиновничьих экзаменов»? С натаскиванием на запоминание ненужных дат и биографий героев истории. С воспитанием лжецов и халявщиков, пользующихся шпаргалками. Не могут зажечь в них факел! Чтобы дети сами кидались на знания, стремясь понять себя и мир. Настоящих учителей всегда не хватало в истории.
Для начала мы одели школяров в фирменную одежду Академии – бордовую куртку без рукавов, с поясом, куда крепилась шпага, белые лосины и туфли с загнутыми носами. На голове красовалась бордовая шапочка с пером и эмблемой утеса, нарисованной летящей кистью Ильдики. Они сразу стали гордиться своей формой.
Занятия в Академии происходили в отстроенном сарае-храме, где было светло от больших цветных окон, или в музее, изображавшем старинное городище, обнесенное острыми кольями, или на воздухе в рощах парка.
- Замещение. Повесть - Федор Федорович Метлицкий - Прочие приключения / Путешествия и география / Социально-психологическая
- Живущие среди нас (сборник) - Вадим Тимошин - Социально-психологическая
- Агнец в львиной шкуре - Сергей Дмитрюк - Социально-психологическая
- Эпизод 2. Антиканон - Alma - Социально-психологическая
- Крики за стеной - Кирилл Зоркий - Социально-психологическая / Ужасы и Мистика
- Этот странный мир. Сборник - Борис Евгеньевич Штейман - Детектив / Социально-психологическая / Прочий юмор
- Тайна мориона - Зорислав Ярцев - Научная Фантастика / Социально-психологическая
- И снова мир - Михаил Васечко - Социально-психологическая / Ужасы и Мистика
- Жизнь, которой не было - Генри Олди - Социально-психологическая
- 451° по Фаренгейту. Повести. Рассказы - Рэй Брэдбери - Научная Фантастика / Социально-психологическая / Ужасы и Мистика