Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда все успокоилось, мы с товарищем пошли на место происшествия. Пешеходы там сновали как будто как обычно, но были и стоявшие по двое, по трое и явно обсуждавшие то, что произошло.
Мы присоединились к двум бывшим в первых рядах демонстрации студентам и слушали их рассказ. И в это время кто-то меня потянул за рукав. Я обернулся и увидел, как говорили в старину, «уличного мальчишку» (или Гавроша, как сказали бы в Париже). В кепке с козырьком на боку над суровым, почти взрослым лицом, с непередаваемым выражением он сказал мне: «Посторонись, а то штаны замараешь…»
И указал глазами вниз.
И я увидел, что каблуки мои стоят в луже крови…
Когда, возвращаясь в свой город, я шурмовал переполненный вагон, вместе со мной пытался влезть и молодой немец, очень здоровый, очень ладный и очень — по-хорошему — солдатский, с крепко, по уставу, прилаженной и сидящей на месте военной «сбруей» и довольно большим чемоданом, кожаным, явно офицерским: герр лейтенант ехал в первом классе, а его денщик пробивался в третий.
Всякого порядка люд, с трудом, но все же потеснившийся для меня, смыкался стеной перед ним. Но он, совсем одинокий, в чужой враждебной стране, ничего не понимающий и не способный дать себя понять, не уступал и, прямо по-львиному рыча «Херраус!», не улавливая смысла сыпавшихся на него со всех сторон криков и замечаний («Довольно! Кончилось ваше время! Шпарь пешком в свой Берлин, а то французы раньше тебя там будут!»), одолевал противодействие почти по сантиметрам, — и влез все-таки на площадку… Когда поезд тронулся, стоявший рядом, почти плечом к плечу, в потрепанной шинели со споротыми погонами, по всей видимости, бывший хороший строевой российский солдат, как-то по-особому посмотрел на этого одинокого, будто Андре на северном полюсе, иностранца, перед которым был еще очень далекий и неверный путь на его побежденную и голодающую родину, с революцией, никогда и никому не принесшей счастья, и безжалостной неизвестностью личной судьбы, — когда через час пришла пора ему слезать, — тронул немца за плечо и указал ему на свое более удобное место. Немец сначала изумленно посмотрел, потом, поняв, хорошо улыбнулся и, сказав «данке шен», передвинул свой чемодан.
Тогда пожилой и больше всех кричавший усач, похоже, лавочник или подрядчик, довольно зло бросил солдату: «Што ж ты мне не уступил, а врагу уступаешь?»
Солдат уже со ступенек ответил: «Мы с ним в окопах гнили, а ты с жинкой перину мял!»…
XIII
С концом Гетмана и немецкой оккупации и в нашем «медвежьем уголке» пошел на убыль тот «николаевский» быт, который, как и царские деньги (500-рублевые «Петры» и сторублевые «Екатерины»), долго хранился на дне материальных и «духовных» обывательских кубышек.
Такие глаголы, как «посадили», «ликвидировали», «выпустили» — пока до нас еще не дошли и употреблялись едва ли чаще, чем при «проклятом самодержавии». И когда глубокой ночью человека и гражданина будил грохот проезжающего по булыжнику грузовика, он с произнесением слов, которые обычно не украшают сиянием святости, без всякого трепета духовного и физического («за кем приехали? где остановились!!») поворачивался на другой бок и с аппетитом досматривал прерванный было сон с участием хорошо упитанной соседки в предельном декольте.
Перемена строя и даже государственности (РСФСР на УНР) произошла в этот раз действительно, как во сне: вечером был вроде как Гетман, утром уже Петлюра. Город был занят, что называется, без единого выстрела — желающих жечь порох не оказалось.
Правда, в последние дни Гетмана комендант города (уже не помню, как звучал его титул на «ридний мове») мобилизовал всех бывших офицеров, не приглядываясь к их национальности, и разместил их в пустых казармах потонувшего в грозе и буре революции «родного» полка. Но вооружения у мобилизованных, в общем, не было, да и желания пускать его в ход тоже. Наиболее инициативные и сорви-головы под покровом ночной тьмы растаяли в мировом пространстве. Менее инициативные (или более дисциплинированные) остались в ожидании чего Бог пошлет. Появившиеся утром петлюровцы взяли их, что называется, голыми руками и после, в общем, незначительных «утеснений» распустили по домам. Но не всех…
Через день уходивший на фронт (оказывается, он был и на западе — с поляками, и на севере — с большевиками, и на юге — с белыми) «курень козакив» в первом ряду гнал (или уводил с собой) четырех из сидевших в казарме офицеров. Как на зло, это не были ни особенно боевые, ни «ворожие до уряду» (враждебные строю), но все более или менее с «чинами». Они старались (в особенности, перед этим «мужичьем») держаться достойно, но аура смертной тревоги окружала их нарочитую подтянутость и выдержку. Вольные или невольные (то есть, случайно мимо проходившие) зрители думали, что их уводят в какую-то центральную тюрьму или лагерь, и волновались мало, не сознавая, что ветер истории уже переменился, но пока, словно в «Украинской ночи» Пушкина («Полтава»), почти не ощущается. И лучшее доказательство тому, насколько мало трепетали листы обывательских душ, показал один сравнительно молодой, в малопоношенном полушубке, военной форме без знаков различия и папахе слегка набекрень среднего роста господин, который совершенно спокойно и безразлично пробирался сквозь толпу зевак в обратном направлении к движению отряда, как будто не замечая не слишком стройно шагающих почти рядом «козакив». Но они его заметили: из рядов выскочил чубатый в ватном крестьянском «куртике» парень с ружьем наперевес и заорал: «Хлопци! Та це ж наш млыновський!» (то есть, очевидно, бывший каким-то начальником в Млынове). Окруженный со всех сторон упершимися в него винтовками «млыновський», даже не пытаясь объясниться, с удивительным хладнокровием стал в ряд «обреченных» и сразу попал «в ногу».
Зрители разошлись с разными впечатлениями: для интеллигентов и полуинтеллигентов — рядовые с такой легкостью и без указания командира ломающие строй — это была еще не армия, а банда. И уводить, хотя бы и виновных, неизвестно куда и неизвестно зачем — не правосудие. Более простые, не развращенные науками, но проработанные, пусть несовершенным, но все же правовым порядком старого строя, — поняли, что и Петлюра еще не конец и что настоящий шурум-бурум только начинается…
К вечеру в городе стало известно, что арестованные далеко не ушли: в шести километрах от города, на железнодорожном мосту (поезда не ходили) их всех спиной поставили к низкому парапету и «кончили»… Очевидно, командиры рассудили по поговорке: один залп и концы в воду — ни могил, ни вещественных доказательств.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});- Свидетельство. Воспоминания Дмитрия Шостаковича - Соломон Волков - Биографии и Мемуары
- Политическая биография Сталина. Том III (1939 – 1953). - Николай Капченко - Биографии и Мемуары
- Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых - Сборник статей - Биографии и Мемуары
- Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2 - Пантелеймон Кулиш - Биографии и Мемуары
- Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 - Пантелеймон Кулиш - Биографии и Мемуары
- Повседневная жизнь первых российских ракетчиков и космонавтов - Эдуард Буйновский - Биографии и Мемуары
- Я из Ленинакана - Алексан Аракелян - Биографии и Мемуары
- Брежнев. Разочарование России - Леонид Млечин - Биографии и Мемуары
- Цитаты и высказывания великих людей - Коллектив авторов - Биографии и Мемуары
- Великий Макиавелли. Темный гений власти. «Цель оправдывает средства»? - Борис Тененбаум - Биографии и Мемуары