Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот когда уже настало время прощаться, О. нагнулся к моей руке и её поцеловал.
И вот в этот момент как раз и пришла расплата.
– Это не ты, – сказал он. И заплакал.
И тут-то и тренькнула эта рифма. Через пятнадцать лет. Тренькнула и дописала строфу.
А ведь я всегда так гордился своим запахом.
Мне говорили, что он блаженный.
А теперь я пах смесью спирта, шампуня и ещё какой-то гигиенической чепухи.
И с этим – уже ничего нельзя было поделать.
Простыми словами
У Ахмадулиной есть стихотворение про зависть, начинающееся строчкой «Я завидую ей молодой…» и адресованное Ахматовой, где Ахмадулина перечисляет то, чему можно завидовать, глядя из времени её поэтической молодости в сладостную (по ошибке) метель Серебряного века. Перечислив все предсказуемые «зажжённые зрачки», Ахмадулина подводит вполне рыцарский итог:
Я завидую ей – меж корней,нищей пленнице рая иль ада.О, когда б я была так богата,что мне прелесть оставшихся дней?Но я знаю, какая расплатаза судьбу быть не мною, а ей.
У Ахматовой тоже есть стихотворение, где она упоминает про зависть. Правда, делает она это совершенно фокусническим способом (я, кстати, очень люблю Ахматову, в том числе и за её фокусы, а за что ещё можно любить?).
Она прокручивает перед собой и читателем вариант своей удачной, не изуродованной революцией и сталинским террором судьбы. И тоже подводит итог:
Но если бы оттуда посмотрелаЯ на свою теперешнюю жизнь,Узнала бы я зависть наконец…
Само стихотворение такая концовка не портит, но мне сейчас интересно другое – а именно: этот специальный хищнический жест. Этот удар лапой. Который говорит больше о написавшем, чем всё предыдущее мастерски сделанное стихотворение. Потому что именно в этот момент мы понимаем, что перед нами – странный перевёртыш. И смысл этого перевёртыша в том, что человек, так громко только что отказавшийся от названного недуга, скорей, всего им основательно заражён. Так бывает.
Иными словами, сравнивая эти два текста, можно с достаточной точностью констатировать: что, скорей всего, Белла Ахмадулина как человек испытывать зависть не умела, а вот Анна Ахматова, я думаю, наоборот. Разумеется, речь тут идёт только о славе. А чему ещё можно завидовать? Не шляпкам же, не людям же, не чьей-то же чужой простой обыкновенной счастливой любви.
Надежда Мандельштам как-то обмолвилась, говоря об А. А.: «Что же они всегда так носились с этой славой?» Ей это было непонятно. Она была насмешница и злюка. Слава её сперва не прельщала. Неслучайно также, что весь разговор Ахматовой с Солженицыным слегка разочаровал последнего, потому что внутренний смысл их беседы для Ахматовой сошёлся, как луч, в одной реплике: «Вы готовы к славе?» А Солженицын, наверное, хотел думать и говорить о другом.
«Одно у вас осталось испытание. Испытание славой», – примерно это сказала Ахматова.
Конечно, это не может не покорябать слегка. Она бы ещё это Шаламову сказала.
Вот, собственно, об этом и пойдёт речь.
О словесном лукавстве.
И сейчас я тоже вам покажу фокус.
…Вот стихотворение Ахматовой 1922 года. Оно называется «Клевета». Звучит оно так.
И всюду клевета сопутствовала мне.Её ползучий шаг я слышала во снеИ в мёртвом городе под беспощадным небом,Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.И отблески её горят во всех глазах,То как предательство, то как невинный страх.Я не боюсь её. На каждый вызов новыйЕсть у меня ответ достойный и суровый.Но неизбежный день уже предвижу я, –На утренней заре придут ко мне друзья,И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,И образок на грудь остывшую положат.Никем не знаема тогда она войдёт,В моей крови её неутолённый ротСчитать не устаёт небывшие обиды,Вплетая голос свой в моленья панихиды.И станет внятен всем её постыдный бред,Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,Чтоб в страшной пустоте моё осталось тело,Чтобы в последний раз душа моя горелаЗемным бессилием, летя в рассветной мгле,И дикой жалостью к оставленной земле.
Чистая душой Лидия Чуковская в своих «Воспоминаниях» замечает (со всеми необходимыми, естественно, реверансами), что это стихотворение слишком классично для неё. И именно поэтому она, скорей всего, «не слышит» его. «Оно слишком мраморное», – добавляет Лидия Корнеевна.
Но дело, я думаю, не в этом.
Дело в том, что это стихотворение Ахматовой – ложь.
Ложь, для устранения которой, в сущности, нужна одна маленькая вещь. Надо заменить одно слово (второе слово, которое придётся заменить, вполне и в оригинале случайно, его могло и не быть, это слово служебное, эпитет, оно тут незначимо).
Потому что – если писать настоящее честное стихотворение – то начинать Ахматовой надо было так (я добью первую строчку ради сохранения ритма коротким местоимением места, но даже и оно могло быть неслучайным) – и напиши она так – и стихотворение стало бы больным, огромным и честным. Просто трагическим бы стало. По-настоящему трагическим.
Потому что, когда к нам на утренней или вечерней заре придут друзья, любимые и близкие, – самым огромным ужасом для нас (если бы мы могли это, незримые, наблюдать) была бы не клевета, не лживые слухи. Что нам за дело до них?
А правда.
Которая вылезла бы, как куриное перо из подушки, как змея из ботинка, как дурной запах из туалетного коридора.
И вылезшую раз – её уже нельзя было бы упрятать подальше.
И вот тут-то бы и «стал бы внятен всем её постыдный бред». Только бред не в смысле ложь, чужая нечестная игра и наговор, а в смысле – наш собственный бред, личное нечистое безумие. Все измены, все слова за спиной, вся двойная игра, вся изнанка нашей жизни.
Вот с этим человеком ты изменял вот этому, вот этому ты выбалтывал то, что скрывал от третьего, вот этого ты никогда не любил, а врал, что любишь, вот этого ты предал – а любил ты вообще когда-нибудь хоть кого-то? Что молчишь? Помер и молчишь? Лежишь, окостенев, а раньше умел быть гибким? Ах ты сучонок. Это раньше у тебя всегда был готов ответ («достойный и суровый», как любая ложь, она всегда достойна – посмотрите на лица врущих по телевизору).
И тогда понятно, почему все отшатываются от тебя.
И понятно, почему на соседа не смеет поднять глаз стоящий рядом.
И тогда понятно, почему в страшной пустоте остаётся твоё тело. За чужой наговор – тебя не покинут. «Он пил кровь христианских младенцев на завтрак и ел яйцо всмятку» – да какая разница. Понятно же, что не пил.
А вот за высветившуюся правду – да.
И вот тут-то ты и останешься совершенно один и станешь извиваться, летя в обещанной рассветной тьме. Потому что нечем тебе будет прикрыться. От собственного позора.
Никакая любовь не поможет.
Есть такие ужасные фотографии времён Великой Отечественной войны, когда гитлеровские солдаты обосновались во Львове, и там местные антисемиты гоняют женщин и мужчин, с которых силой сорвали одежду. Они с перекошенными от животной радости лицами, улюлюкая и избивая, пинками заставляют евреев бежать по улицам родного города – и им, насилующим, родного, и им, загнанным, тоже родного. Они, наверное, здоровались раньше на этих улицах. Говорили о молоке. О новостях. Судачили. Сплетничали. Помогали друг другу.
Ходили по этой европейской уютной брусчатке. Будь она проклята.
А теперь – их гонят, как голых крыс.
Смотреть на эти фотографии без содрогания невозможно.
Они потом ещё долго будут мучить тебя.
Как осуществлённый ад.
Который хуже любой смерти.
Поэтому извивайся, вой, разрываемый дикой жалостью к земле, на которую тебе уже не вернуться, и собственного позора на которой не прикрыть.
Не заслонить рукой кучерявый срам.
Не спасти собственной куриной кожи, некрасивых толстых ляжек, дряблого живота.
Вот – какое стихотворение должна была написать Ахматова.
И всюду правда здесь сопутствовала мне.Её ползучий шаг я слышала во снеИ в мёртвом городе под беспощадным небом,Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.И отблески её горят во всех глазах,То как предательство, то как невинный страх.Я не боюсь её. На каждый вызов новыйЕсть у меня ответ достойный и суровый.Но неизбежный день уже предвижу я, –На утренней заре придут ко мне друзья,И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,И образок на грудь остывшую положат.Никем не знаема тогда она войдёт,В моей крови её неутолённый ротСчитать не устаёт реальные обиды,Вплетая голос свой в моленья панихиды.И станет внятен всем её постыдный бред,Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,Чтоб в страшной пустоте моё осталось тело,Чтобы в последний раз душа моя горелаЗемным бессилием, летя в рассветной мгле,И дикой жалостью к оставленной земле.
Но это стихотворение написала не она.
- Zевс - Игорь Савельев - Русская современная проза
- История одной собаки - Анжелика Полищук - Русская современная проза
- Зелёное пальто - Владимир Дэс - Русская современная проза
- Петербург как предчувствие. Шестнадцать месяцев романа с городом. Маленькая история большого приключения - Дарья Макарова - Русская современная проза
- Лифт - Таня Иванова - Русская современная проза
- 36 и 6. Часть 2 - Елена Манжела - Русская современная проза
- Пусть любить тебя будет больно - Ульяна Соболева - Русская современная проза
- Проза Дождя - Александр Попов - Русская современная проза
- На родине. Рассказы и очерки - Валентин Распутин - Русская современная проза
- Лобное Место - Сергей Могилевцев - Русская современная проза